Чудо воспитания. — Ерошка.ру

Протоиерей Константин Островский. Чудо воспитания

С детьми в семье

(несколько глав из книги прот. Константина Островского «Не угаси курящегося льна»)

ЧЕТЫРЕ МАЛЬЧИКА

Мы с матушкой воцерковились, когда старшему был год, и сознавали: Бог нам вручил детей для воспитания именно как церковных людей. К сожалению, мы часто проявляли чрезмерную настойчивость, перегибали палку. К счастью, помогал наш духовный отец, который эти ошибки обнаруживал – и мы их исправляли.

Я, например, считал, что не нужно обращаться к врачам, а надо только полагаться на волю Божию.

Не сразу пришло в голову, что воля Божия может состоять именно в обращении к врачу.

Бывает, конечно, людям приходится пережить смерть ребенка, понести такой крест. Но ведь не всегда Бог посылает нам самые тяжкие кресты. Когда нет средств для лечения, тогда человек стоит один на один с Богом и только молится. А когда есть способы лечения, то, если ими не воспользоваться, можно стать убийцей собственного ребенка. Слава Богу, у меня никто не умер.

Помню, как я боролся со сребролюбием детей. У меня был кораблик, который мне в детстве подарили. Из твёрдой пластмассы, с моторчиком, с медными деталями. Я его все эти годы хранил, не выбрасывал. Дал двух- или трехлетнему сыну — и он в него так вцепился!
А надо спать ложиться. Он – капризничать. Я возмутился — и на глазах Илюши разбил этот кораблик. До сих пор жалею и кораблик, и младенца.

Пока дети были маленькими, мы Новый год не встречали. Не из принципиальных соображений, но не ехать же в гости на ночь с младенцами, и у себя принимать гостей было бы тяжело. А самим как-то глупо сидеть до двенадцати часов, чтобы потом наесться и лечь спать. Кроме того на Новый год я старался причаститься.

Мы старались не создавать детям лишних неприятностей в школе, с учителями не конфликтовали. Сыновья мои веру не скрывали и не афишировали. Все знали, что они дети священника, но мальчики были боевые, могли за себя и друг за друга постоять, поэтому их никто не обижал.

Я вообще думаю, что в наше время проблемы на религиозной почве у верующих детей в школе бывают или по особому Божию благословению, чтобы ребенок защитил веру, или когда есть конфликт по другой причине и заодно начинают дразнить за веру.

Конечно, не всё было гладко. Чем старше ребята становились, тем труднее было удерживать их в желаемых нами пределах нравственности. Потом стало и невозможно удерживать. Но, к моему, надо сказать, удивлению и утешению, отношения с детьми не испортились и до сих пор остались хорошими.

Почему даже в благополучных церковных семьях сплошь и рядом бывают трудности с нравственностью и религиозностью детей?

Потому что, пока ребёнок маленький он естественно подражает родителям: папа – в церковь, и ребёнок – в церковь; папа молится — и он молится; папа причащается — и ребенок причащается. Но это — детская религиозность. А человек должен сам обрести веру. Тут без проблем порой не обходится.

Бывают редкие случаи, когда подросток в 12-13 лет — уже христианин. А у остальных это происходит (если вообще происходит) позже — и за 20, и за 30 лет. Конечно, родителям это тяжело. Они хотят, чтобы все было благообразно. Но пока человек ищет свой путь, благообразно, как правило, не получается.

ЧУДО ВОСПИТАНИЯ

В 2000 г. Московский храм Трех Святителей на Кулишках выпустил сборник «Подвиг семейного воспитания», в который вошла запись беседы, которую я провёл в действовавшей при храме «Школе православной семьи». Помещаю здесь текст этого выступления вместе с предисловием Е. Рогачевской и ответами на заданные в ходе беседы вопросы, как это и было в сборнике.

Беседа о. Константина дает нам возможность поразмышлять над одной из самых острых проблем современной семьи: о роли отца в воспитании. Личность отца очень мощно влияет на становление детей, особенно мальчиков. Рассказ отца Константина представляет собой чрезвычайно интересное дополнение к статье о. Владислава Свешникова «Начало духовного воспитания», показывая, что на практике может сделать отец, по-настоящему воспитывающий детей.

Отец Константин во главу угла ставит послушание. На первый взгляд может показаться, что это некий деспотизм.

Дети, которые не произносят «я не хочу» и «я не буду», являются сейчас редкостью.

Послушание — вещь, не знакомая не только детям, но и взрослым.

В чем же здесь дело?
Известно, что там, где родители говорят о по­слушании, но сами не слушают ни духовника, ни Церкви, ни Бога, дети не будут расти послушными.

Рассказ отца Константина, достаточно лаконичный и скупой на детали, тем не менее, раскрывает механизм формирования уклада церковной семьи, где отец — настоящий ее глава, потому что ему глава — Христос.

Такой отец подчиняет своей воле детей, но сам подчиняется воле Божией. Проявляя настойчивое, ответственное участие в воспитании, прикладывая к этому руку, отец в то же время знает: «только Бог может все возместить, все исправить».

Мы читаем здесь замечательный образец отцовской молитвы: «Господи, покрой мою немощь, Сам воспитай моих детей».

Воспитание, в конечном счете, приведение ко спасению, а это, по словам отца Константина, всегда «чудо Божие».

Я хотел бы рассказать о некоторых моментах в воспитании, на которые я сам обратил внимание и которые, как мне кажется, имеют значение для многих. Я могу предложить их скорее для обсуждения, чем как некие рецепты, тем более, что мои мнения не всегда совпадают с мнениями весьма мною уважаемых и заслуженно популярных в церковной среде батюшек.

Опыт мой, несомненно, ограничен (я говорю сейчас в основном о семье).

Во-первых, у меня есть только опыт воспитания мальчиков, потому что я отец четырех сыновей, а девочек я видел только издали, в воскресной школе.
Еще мой опыт ограничен тем, что мы пришли с женой в Церковь практически одновременно, когда старшему сыну был только год, то есть дети росли в церковной семье.
Мы довольно скоро воцерковились, я даже сразу стал алтарником в храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне. Через некоторое время я был рукоположен, и здесь начинается иной опыт, чем у мирянина. Затем, у нас до сегодняшнего вечера — что будет вечером, не знаю — было с женой единство по всем основным духовным вопросам.

Это тоже некое ограничение опыта, потому что в большинстве семей как раз существуют конфликтные ситуации по важным духовным вопросам.

По милости Божией, у меня нет опыта решения таких конфликтов, хотя какие-то семейные проблемы у нас, как у всех, бывают.

В воспитании детей — с самого начала и пока они не выросли — была очень твердая ус­тановка на послушание.

Я по натуре человек авторитарный, и мне было ясно, что дети должны слушаться. Прямого непослушания, чтобы какой-нибудь младенец или отрок небольшого возрас­та мог сказать: «я не хочу» или «я не буду», честно говоря, совершенно не предполагалось, и не помню, чтобы дети когда-нибудь такое говорили. Они стали лет в пятнадцать-шестнадцать маме такое говорить, но не папе.
И я думаю, что это правильная установка.

До тех пор, пока от ре­бенка еще можно требовать послушания, наш родительский долг — требовать.

Когда мать по­зволяет своему чаду стукать ее кулачком по лицу, то поступает очень неразумно, и это никак нельзя считать шуткой, а надо назвать это прямым антивоспитанием, обучением ребенка плохому.

Всякое послушание ограничено, все-таки, свободой. Речь идет о послушании, а не о палочной дисциплине, и поэтому, конечно, возникают трудности, когда ребенок подчиняется, но злится. Родители от него требуют каких-то вещей очевидно справедливых, а он в ответ никак не смиряется, а просто злится.

Тяжелая проблема, из которой выхода, может быть, никто и не знает. Но Господь как-то помогает жить в таких ситуациях.

Думаю, почти все сталкиваются с такой трудностью (и я сталкивался), что дети, если даже и не восстают против старших, то начинают обманывать.

И это противоречие возникает с необходимостью, потому что от ребенка требуют чего-то, чего он делать не хочет, и большинство детей в какой-то момент догадывается, что можно, оказывается, взять — и обмануть.
Дневник не показать, или сказать, что был не там, где был на самом деле, или сказать, что съел кашу, а на самом деле не съел.
И возникают неразрешимые противоречия (которые, опять же, как-то с Божьей помощью, разрешаются): не заставлять нельзя, а заставляешь — провоцируешь обман.

Богослужение, посещение церкви входило в жизнь моих детей совершенно естественно. Я был алтарником, и мне казалось нормальным брать их с собой, как-то даже не приходило в голову иначе. У меня было обычно четыре дня служебных и три дня выходных, иногда меньше. И во все выходные дни я всегда водил их в церковь, за редким исключением. Я не могу сказать, что это плохой опыт.

Я читал прекрасную книжку отца Владимира Воробьева (Протоиерей Владимир Воробьев. Покаяние, исповедь, духовное руководство. М., Свет Православия, 1997 г.), где он рассказывает о противоположном опыте. Я с ним, в общем, не спорю и считаю, что и его опыт положительный, тем более, что сам батюшка о. Владимир — очень хороший.

Но с другой стороны, то плохое, что я вижу в своих детях, никак не может быть связано с тем, что они с раннего детства ходили в церковь. Они и сейчас тоже любят в церковь ходить: старший учится в Московской Духовной Академии, трое — в семинарии[1]. От частого причащения в младенчестве и клиросного послушания в отрочестве ни у кого из них аллергии на церковную службу не возникло.

Однако привести в храм детей — еще полдела: нелепо приводить ребенка в храм, бросать его там, а самому или молиться где-то в углу, или даже уходить куда-то.

Вот это действительно детей разлагает, и видишь: маленький мальчик в два года стоит, как вкопанный, всю службу, не оторвешь, и в три года стоит, а потом, став постарше, убегает.

Когда я с детьми ходил в церковь, то сам с ними стоял обычно всю литургию, а вечером мы очень редко ходили. Я решительно проходил с детьми вперед, к самому амвону, и там мы всегда стояли. Дети были маленькие, им, конечно, было тяжело, и то сделаешь поклончик с ними вместе, то свечку дашь поставить, то на батюшку покажешь, что-то пояснишь шепотом.

В алтарь я их практически не водил, и духовный отец мне не благословлял, пока я сам не стал священником, а они — маленькими, но настоящими алтарниками. Действительно, в алтаре не всегда бывает благочестивая обстановка. Многое зависит от конкретного батюшки, который служит, и вообще от порядков в храме. Кроме того, надо сказать, что наше богослужение рассчитано на то, что человек молится вне алтаря. Так устроено, и я сейчас не буду говорить, плохо это или хорошо; нельзя сказать, что это совсем плохо. Но даже когда и очень благочестивый священник служит, все-таки ребенку, если он не алтарничает, обычно лучше стоять поближе к амвону, где все видно и слышно, то есть не скучно. Надо учитывать детскую немощь. На вечернюю службу мои дети обычно не ходили, потому что вечером им трудно стоять, скучновато, мало впечатлений.

Меня спрашивают о половом воспитании детей. Я не хочу сказать, что мои дети выросли какими-то особо выдающимися в смысле целомудрия, но мне кажется, общая установка у нас была правильной, и думаю, что то плохое, что в них есть в этом отношении, не от этой установки.

О том, как рождаются дети, мы всегда говорили со своими сыновьями просто, откровенно. Но откровенность здесь вовсе не предполагает то, что сейчас предполагает сексуальное воспитание. Мы не показывали какие-то картинки и вообще не занимались с ними медициной, потому что не в этом состоит откровенность. Мы не рассказывали им ни про капусту, ни про аистов, ни про тычинки и пестики в цветах. Они, естественно, как и все дети, в довольно раннем возрасте задавали какие-то вопросы, и говорилось о главном, говорилось о том, что именно Бог посылает человека в мир, что все совершается по воле Божьей, и сразу им разъяснялось, что все, что они могут услышать во дворе, это глупости и неправда, и эти ребята просто знать ничего толком не могут. Неужели какой-то сопляк может знать, откуда берутся дети, понятно, что мама и папа лучше в этом разбираются, чем мальчики во дворе. Конечно, до конца это их не могло удовлетворять, но, на самом деле, заманчивость вопроса определяется нашей греховностью, а вовсе не устройством Божьего мира и устройством человеческого тела. Потом, поскольку мама бывала беременной на глазах у всех, кроме младшего, то и понятно было, что дети появляются из маминого живота, и очевидно, что есть какое-то отверстие, через которое ребенок выходит. Был один такой вопрос, что за отверстие, но мы разъяснили, что неполезно все это детям знать и смотреть. Поэтому эти вопросы прошли без всяких трудностей. Разумеется, трудности возникают сами собой, они не могут не возникнуть, потому что дети начинают ходить в школу. Понятно, что школа — это училище всякого неблагочестия, и, конечно, все здесь сидящие, у кого есть дети-школьники, с этим столкнулись.

Домашняя молитва проходила у нас так: правило мы читали обычно вместе с супругой, а дети — по мере возрастания понемножку подключались.
Был, кстати, интересный момент: когда двухлетний Илюша, старший, говорить еще почти не умел, то он становился перед иконками и что-то лопотал. Ну, я, «умудренный» святоотеческой литературой и неправильно понявший мно­гие вещи, стал его останавливать, дескать, он бессмысленно говорит. Потом, когда об этом услыхал мой духовный отец, то я от него заслуженно получил, потому что не надо вмешиваться в детскую молитву.

И когда церковный ребенок сам обращается к Богу, это никогда не бывает ко­щунством. И дети постепенно втягивались в молитвенное правило. Конечно, маленький ребенок не может выстаивать все вечерние и утренние молитвы: где-то немножко с нами помолится, а потом может тихонько поиграть. Позже мы начали давать им читать некоторые молитвы. Хотя читать мы тоже любили, но детям уступали. Потом читали уже только дети.

Что касается чтения художественной литературы, то у меня была большая ошибка, от неофитского энтузиазма: я правильно понял, что баба-яга — это ведьма, и поэтому решил, что нельзя детям читать сказки про бабу-ягу, и вообще — все грех один.

Положительным в этом было только одно: увидав, что нет церковной литературы для детей (это было в 80-е годы), я взялся сам перекладывать жития, и сейчас эти жития для детей даже изданы[2]. Но в остальном, конечно, это было неправильно, и, опять же, духовный отец (это отец Георгий Бреев, он сейчас духовник Москвы, а тогда был третьим священником на Пресне) весьма меня не одобрил, потому что, если, конечно, ребенок, подобно Сергию Радонежскому или Серафиму Саровскому, с младенчества призван Богом, посвящен Богу, откликнулся на призвание Божие, то, действительно, ему ничего светского и не нужно и Бог сам знает, как сохранить такого избранника. Но подавляющее большинство детей, абсолютно лишенных светской пищи, будет чувствовать себя ущербными и может кинуться на совсем плохую пищу, поэтому лучше все-таки какую-то здоровую, добрую, естественную душевную пищу им давать, в том числе и сказки.

Мы довольно много читали с детьми Священное Писание.

Было такое благословение отца Георгия: мы читали с ними каждый день детские жития святых на соответствующий день (из моей будущей книжки, а тогда она была просто в рукописи), главу из Ветхого Завета, главу из Апостола, главу из Евангелия.

Понятно, что и дети, и мы сами иногда впадали в дремоту по немощи духовной, но я думаю, что чтение было полезно. Кстати сказать, Библию читали подряд всю, не пропуская, решили хотя бы разок целиком ее прочитать. Детям очень нравились книга Исход, книга Левит, хотя там, вроде бы, ничего не поймешь: перечисляются жертвы, обряды (но не случайно это все-таки Священное Писание, есть там какое-то для ума почти непонятное, но воспринимаемое сердцем содержание), и с удовольствием слушали.
Я думаю, что чтение Священного Писания (не Детской Библии!) очень способствовало и духовному воспитанию детей, и приобщению их к культуре.
Они с удовольствием читали классическую литературу, в раннем отрочестве старший мальчик читал Гомера. После Священного Писания Илиада и Одиссея воспринимались как легкое чтение. Потом это все сошло на нет, и сейчас с чтением трудности. Классику раньше много читали, сейчас читают всякие книги, не совсем плохие, не совсем хорошие. Стругацкие, Лем, Агата Кристи… Но и святых отцов все же читают.

Насчет праздников. Очень хорошо, что у нас было много детей и они были близки по возрасту, поэтому им никогда не было скучно. Когда в семье один ребенок, то колоссальная проблема — чем его занять. У нас таких вопросов не стояло, но все-таки проблема праздников была, потому что мы их на школьные праздники не пускали, но тогда праздники должны быть дома, чтобы не получилось так, что все ребята пришли с каникул, побывав на всяких елках, и вообще весело время проводили, а только мои в тоске сидели за шкафом без телевизора.

Телевизора у нас, надо сказать, не было, как-то мы без него обошлись, хотя я не считаю, что в семье никогда не должно быть телевизора, приведу даже пример. В семье одного батюшки тоже не было телевизора, и стали взрослые замечать, что дети из дома исчезают. Дознались, что они у соседей время проводят и там смотрят телевизор. Тогда купили телевизор, стали хотя бы вместе в семье смотреть, но не все подряд. А у нас без этого обошлось. Они иногда к бабушке вырывались и там смотрели (но, все-таки, это не каждый день).

Мы устраивали домашние праздники, старались — с конкурсами, с елками, с чаепитиями. Когда они были маленькие совсем (это тоже такой, может быть, и всем интересный опыт), я всегда был на службе, во все праздники, и, соответственно, дети как раз именно в праздники в храме не бывали, и не причащались, особенно когда были маленькие. Но когда я приходил со службы, мы устраивали крестный ход из комнаты в комнату, у меня было кадило (я хотя и не был тогда священником, но и миряне тоже могут ладан класть и воскурять). Шли со свечами, с бумажными иконками, с кадилом, с пением церковных песнопений. Дети были на диете из-за разных болезней, но по два-три печеньица им выдавалось, пили чай, скатерть была белая на столе — чувствовался праздник. И я думаю, что это было хорошо. Потом, когда они выросли, стали уже на праздники в храм ходить, тогда отпала нужда в таких домашних празднованиях.

Насчет телесных наказаний. Я не считаю, что телесные наказания — это что-то плохое само по себе. Так же как в медицине, скажем, есть уколы, или нужно лекарство горькое дать, или какую-то другую процедуру совершить, неприятную для ребенка, и мать, несмотря на его писк и недовольство, и протесты, все-таки делает то, что необходимо для его тела. Так же и в отношении наказаний, особенно когда дети маленькие, именно когда маленькие, это бывает почти необходимо, потому что они слова-то еще не особенно понимают, а через тело доходит.

Я считаю принципиально важным, чтобы наказание не было в злобе, то есть наказывать надо с любовью, с молитвой, можно взять ремень и сказать: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Дело в том, что жестокость — это грех. Что обычно, или очень часто, получается?

Мать сидит, занимается своими делами, а ребенок там шуршит. Он ей мешает заниматься этими своими делами, она ему делает замечание, а он продолжает, не обращая внимания на ее слова, шуршать.
Мать тон повышает, ребенок все равно шуршит, он ее не слушается. Наконец, когда она дошла уже до истерики, в гневе, со злостью бросается и тогда, может быть, даже не бьет, а щиплет его. На самом деле, надо было сразу побить, и все было бы хорошо. Я не замечал, чтобы дети особенно на это обижались. Когда они уже становятся старше, то бить их нелепо, с ними уже можно и нужно разговаривать.

ЧТОБЫ БОГ ПРОБИЛСЯ

(вопросы, заданные после выступления, и ответы на них)

Вопрос: Я хотела Вас спросить не о семейном Вашем опыте, а меня очень интересует Ваша церковная музыкальная школа, потому что я не слышала, чтобы где-либо еще такое существовало. Если можно, скажите два слова о ней.

Ответ: Наша музыкальная школа размещается в надстройке над храмом, сделанной военной организацией, которой храм принадлежал некоторое время. Дети сейчас занимаются там с четырех лет и до седьмого класса. Выпускники кроме хора уже ничем в обязательном порядке не занимаются. У нас есть хор, фортепиано, сольфеджио, музыкальная литература. Дети получают музыкальное образование в объеме обычной детской музыкальной школы и, уж как Бог дает, воцерковляются (тоже, конечно, не без трудностей).

Там преподается Закон Божий?

Это отдельная великая тема: нужно ли преподавать Закон Божий? Церковные предметы, конечно, есть. В службе дети участвуют: поют за литургией (с разной частотой: некоторые хоры раз в месяц, некоторые хоры раз в два месяца), причащаются регулярно.

Закон Божий, как некоторое систематическое вложение знаний, у нас пока не удался. Но я заметил, что обычному развитому ребенку нужно максимум две-три недели, чтобы «Закон Божий» Слободского вызубрить и сдать. То есть, сами знания получить очень просто, и если человеку они будут нужны, он их получит. Что касается такого безлюбовного познания, то я этот пример приводил на Рождественских чтениях: скажем, если кто-то хочет меня узнать или о моей жизни что-то узнать, то для меня весьма небезразлично, любит ли меня этот человек или не любит. Потому что, если человек меня любит, и ему это знание нужно для чего-то хорошего, если любовь его побуждает что-то обо мне узнавать, то я имею основания как-то ему открываться и давать узнавать нечто обо мне или меня. А если человек меня не любит, или, скажем, равнодушен ко мне, а просто ему любопытно: батюшка, а какой у Вас рост, а какой размер бо­тинок или какой у Вас цвет носков? — а почему, собственно, я должен ему открываться? Тут, кроме естественной человеческой осторожности, есть и некое целомудрие, и оно меня будет побуждать скрываться, скрывать себя от таких людей и не одобрять их попыток что-то обо мне узнавать.

Я думаю, что Бог не радуется, когда люди холодным сердцем хотят о Нем узнавать. Поэтому вообще не очевидно, что Закон Божий, как его обычно понимают, нужен. На конференции в Свято-Тихоновском институте выступала Ольга Янушкявичене из Вильнюса (там Закон Божий введен как обязательный предмет), так там православные педагоги счастливы, что они имеют право его не вести. У них есть альтернатива, они могут вместо Закона Божия вести этику. Православные педагоги стараются вести этику, потому что тогда они как раз имеют возможность нормально общаться с детьми, и что-то им сказать о Боге, и как-то их просвещать. И я был приятно удивлен, что отец Евгений Шестун, автор толстого учебника по православной педагогике, высказал мысль, что Закон Божий в школах вообще не нужен.

Поэтому, с одной стороны, мы стараемся, конечно, по возможности, привлекать педагогов, Закон Божий стараемся ввести, но не особенно горим в этом отношении. Тем более, что довольно много ребят кончили нашу школу, с нашим хлипким Законом Божиим, поступили и в Свято-Тихоновский институт, и в семинарию, и в Православный Университет. Ничего страшного, не мы их научили, сами открыли книжки и прочитали, и все.

А почему школа тогда церковная? Потому что при храме?

Школа церковная – во всех отношениях. Она не только существует при храме, она – часть нашей общины, поэтому и церковная. Кроме того, восемьдесят процентов ее репертуара — цер­ковные песнопения.

А Вы не боялись своих детей перегрузить молитвами? Ведь некоторые священники так говорят: «Потихонечку, потихонечку. Акафисты — не надо, вечернее правило — не надо, утреннее правило — понемножечку».

Мне кажется, правило должно быть обязательно. Оно разное по размеру может быть: у кого-то правило с Трисвятого по «Отче наш», а кто-то всё читает строго по Каноннику. Помню, когда сам я пришел в Церковь, сначала на меня никакого правила духовный отец не возлагал, а потом я стал с Трисвятого по «Отче наш» читать. Я долгое время так читал, года два, пока он вдруг об этом нечаянно не узнал. «Что же это такое? — говорит. — Читай целиком утренние и вечерние молитвы». Правило обязательно какое-то нужно, это некий строй, скелет. Но мы детей не перегружали. Они понемножечку втягивались, пока были маленькие, но потом уже становились на молитву вместе с мамой и папой: не так много, пятнадцать-двадцать минут обычное правило по молитвослову читается. Семья должна устраиваться как домашняя церковь, и по образу храмовой жизни там нужны и свои молитвенные уставы. Конечно, они не могут быть такими продолжительными, как в храме.

Нужно ли особое благословение, чтобы в праздник, или, если возникает какая-то проблема в воспитании или в учебе, почитать акафист? Или это естественное чтение?

Я думаю, как правило, благословение не нужно, разве что есть такая семья, которая подвизается в очень строгом послушании. Но это, честно говоря, большая редкость, и это надо еще, чтобы было кого слушаться, чтобы был человек, который может так серьезно окормлять, и должно быть искреннее послушание, глубокое. Но это почти никогда не встречается, и обычно духовные отцы не ограничивают своих чад. Если хочется мужу и жене прочитать акафист, то не нужно звонить или бежать к батюшке за благословением. Я думаю, что ничего в этом особенного нет.

А это полезно?

Читать акафист? Дело не в форме. Праведный Иоанн Кронштадтский писал, что Бог отзывается на сердечное желание человека, выраженное в словах или не выраженное.
Важно, чтобы наше сердечное желание было благим и было обращено к Богу, это и есть молитва, а проявляться в словах она может по-разному: у кого-то душа располагается молиться ака­фистом, у кого-то нет.

Заставлять друг друга не нужно, потому что, скажем, если жена желает прочитать акафист, а муж желает прочитать канон, и чтобы они из-за этого поругались — это, я считаю, неразумно. Если есть общее желание — почитайте. А если не хотите, то и не надо.

Скажите, пожалуйста, как воплощаются в жизнь Ваши сценки для детей? Сейчас телевизор занимает все детское внимание, и хочется, чтобы они не телевизор смотрели, а видели интересные постановки, как, например, Ваши. Кроме того, возникают споры у детей, когда они не хотят играть плохих персонажей, они и ссориться начинают.

У нас этот вопрос не возникал. У нас говорят: «Ты играешь это, ты — это, ты — это». Это дело преподавателя. Надо меньше у них спрашивать. А чего спрашивать-то? Это же известная вещь: пока не спросишь, проблемы нет. Вот мать говорит: «Что ты будешь, бутерброд с сыром или с колбасой»? И ребенок сидит, думает. Проще дать ему, и пусть ест на здоровье.

Как правильно работать с детьми во время постановок, чтобы вреда не было для души? Когда они играют злого, они же переживают эти чувства.

Дело в том, что есть два, по большому счету, подхода к актерской игре. Один — это когда человек должен именно вжиться в роль на это время. Играет человек Митю Карамазова — он должен стать Митей Карамазовым, начать переживать, чувствовать так, думать даже так. Это такая глубокая актерская игра, и это никому, особенно детям, не полезно, хотя, конечно, могут возникать замечательные произведения искусства. А дети играют поверхностно, это именно как игра: когда они играют в казаки-разбойники, они при этом не являются ни казаками, ни разбойниками. Мне просто неудобно в рясе примеры приводить: вот я сейчас постучу кулаком по столу и скажу строго: «У-у-у!» — но я в это время, на самом деле, вовсе не гневался. Может быть вот что: скажем, как дети играют священников или архиереев. Мы в таких случаях на них ни крестов, ни панагий не надеваем. А балахончик всякий человек может надеть. Дети руками жестов благословляющих не делают, а сказать: «Бог тебя благословит», — это всякий мирянин может. Ну, понятно, что в это время они должны быть серьезны. Так что здесь особен­ных проблем нет.

В принципе, когда артисты обращаются к Богу, даже в спектакле, они должны обращаться к Богу. Это к вопросу о употреблении имени Божия всуе. И не только, кстати, на сцене. Например, вдруг я «Господи, помилуй» случайно сказал, ну, так и помолюсь тогда: «Господи, помилуй». И получится, что плохое начало обрело добрый конец. Если артисту — нашему маленькому или настоящему взрослому — по ходу действия нужно помолиться, пусть он молится по-настоящему. Так что я здесь неразрешимой проблемы не вижу. Ну, конечно, мы стараемся поменьше молитв вводить в эти пьесы, потому что почва для искушения все же есть.

Мы, сорокалетние, пришли в храм четыре-пятъ лет назад, и дети уже в подростковом возрасте. То есть, когда мы сами начали что-то познавать, нашим детям было уже около десяти. Хочется от ошибок, которые мы в жизни совершили, не зная Бога, их уберечь. Молитвенное правило, например, в этом возрасте уже трудно привить, другое дело, когда дети вырастают в церковной среде. И как часто ходить на службу? Мы, конечно, стараемся причащать детей хотя бы раз в месяц, но у них ведь постоянно идет какое-то свое осознание Церкви, бывает протест…

Все мы разные, и поэтому надо смотреть самой, как матери, чувствовать своего ребенка, что с ним происходит. Или он, не дай Бог, равнодушен или даже враждебен к святыне, или ему просто по немощи человеческой скучно в храме, или его что-то рассеивает. Важно ра­зобраться в причинах, но это только конкретно по отношению к своему ребёнку можно чувствовать.

Из общего что можно сказать: если, скажем, какой-то мальчик любит алтарь, то полезно быть алтарником. У нас довольно много ребят в алтаре. У нас очень строго, они там как раз не разлагаются, они участвуют в богослужении, и то, что ребенок иногда то со свечой пройдет, то кадило поправит, дает ему возможность войти в ход службы, и ему не так скучно. Они в алтарь ходят с удовольствием.

А если девочки? Они службу не понимают — не понимают, зачем это надо. Ну, перед едой еще молитву прочитают, а утреннее и вечернее правило — зачем? И я не могу им объяснить толком.

Если девочки большие, то, может быть, оставить и так. Но, мне кажется, это все-таки очень конкретные вопросы. Я, по крайней мере, общих правил не вижу, и не могу сказать, что в каких-то случаях надо так поступить, а в других — по-другому… Тем более, что внутренний мир наших детей часто закрыт для нас. Нередко дети стыдливо прячут что-то доброе и святое, что есть в их душах, от нашего назойливого внимания. Я приведу пример из жизни: была у меня очень дальняя родственница — старушка, недавно умерла — сто десять лет. У нее взрослый сын был неверующий. Мы приехали — я тогда был алтарником — тетю Соню соборовать. Мы ее соборуем, а он, неверующий, стоит где-то в углу и тайком крестится. А всем говорил, что он неверующий, но постепенно у него в душе что-то происходило. А маме своей он не хотел сознаться, что он верующий, хотя мама об этом только и мечтала. Но она, видимо, так много ему об этом говорила, о своем желании, что он уже и не мог ей открыться… Большим ребятам, наверное, надо давать свободу, чтобы они сами молились, как уж получится.

Дети особенно чувствуют равнодушие или какую-то фальшь. Батюшек, которые перевернули бы душу, не так много, или они очень загружены, и, может быть, пока не встречают наши дети такого батюшку, которому хотелось бы душу открыть? Нужно ли ждать момента, когда проскочит какая-то искра? Так происходит и у взрослых, только начинающих воцерковляться. Многие говорят, что не могут батюшку своего найти. Надо ли искать именно своего батюшку?

Это разные вопросы — о детях и о взрослых. Что касается детей, то не надо рассчитывать, что они, будучи в отрочестве, найдут своего батюшку. Это очень большая редкость. Потому что они почти никогда не готовы к такому глубокому общению со священником. И священники это знают, я, по крайней мере, не обольщаюсь, когда слышу от какого-нибудь отрока подробную и как будто глубокую исповедь. Само по себе это еще ничего не значит. В основном, они воспитываются, все-таки, дома. И желательно, чтобы, насколько это вообще возможно, возникали между детьми и родителями глубокие отношения, и тут нужно ради добрых, душевных отношений, ради открытости, идти, может быть, на многие жертвы.

А что касается взрослых людей, то, я думаю, что Бог посылает духовного наставника. Когда у человека душа жаждет наставления, когда человек действительно глубоко, не только в уме, но глубоко всем существом переживает свою неспособность руководить самим собой и действительно не знает, как правильно поступить (между хорошим и плохим всякий может выбрать: у нас есть заповеди Божии, а как выбрать между хорошим и хорошим?). И когда он чувствует свою немощь, но жаждет стать на путь Христов, то Бог или духовника пошлет, или по-другому будет им управлять — у Бога нет трудностей ни с чем. Поэтому здесь, мне кажется, забота должна быть только о своем внутреннем расположении.

Но ведь чаще и у взрослых, и у детей получается, что пока не случится какая-нибудь беда, мы не повернемся к Богу. А сейчас детям намного труднее, чем нам, воспитанным десять-двадцатъ лет назад, когда не было таких искушений. Их забивает всем отрицательным и околошкольная среда, и телевизор, а ведь и мы, взрослые, не начинаем искать Бога, пока не случится какая-то трагедия, которая нам перевернет и откроет душу. Чаще всего именно так бывает?

Ну, так и есть. Это общее место.

Что ждать, пока что-нибудь с ними случится? Хочется же как-то пробиться…

Ну, всяко бывает. Еще неизвестно, хорошо ли это — пробиться. Потому что надо, чтобы Бог пробился. То-то и оно, что, по преимуществу, именно мы пробиваемся. Я пришел на работу, и хочу всех убедить, что Бог есть. А в Деяниях святых Апостолов описан случай, когда какие-то люди стали бесов изгонять именем Иисусовым. А бес им ответил: «Иисуса знаю, Павла знаю, а вас не знаю», — и побил их. С нами часто, получается, что мы несем свое знание Бога, а не Бог через нас действует. Вот в чем трудность.

Батюшка, у меня целый комплекс вопросов. У нас почти на каждом занятии возникает один и тот же вопрос, иногда очень сумбурный, иногда конкретный, глобальный или узкий, но эта тема волнует всех. Вы замечательно сказали сейчас, — а мы за собой иногда этого не замечаем — что мы пытаемся своих детей спихнуть на священника, и там стараемся создать между ними глубокие отношения. А выстраивать свои собственные глубокие отношения, конечно, труднее. Но дело в том, что существует очень болезненная проблема, Вам она, наверное, понятна по своему приходу — это неполные семьи. Сейчас не хватает отцов и вообще мужского воспитания. И в конкретной семье, и в приходе — дефицит мужества. И иногда пастырь (священник, духовник) заменяет отца, особенно мальчику. Насколько это полезно, или, наоборот, опасно?

Мне кажется, такие отношения между ребенком или подростком и духовником возможны. Но это большая редкость, и их никак нельзя нарочно устроить. Но я хочу сказать другое: Бог может все возместить. Вот в чем дело. Молиться надо. Это относится не только к неполным, но и к полным семьям, потому что мы ничего не можем сделать своими силами, даже когда есть мужественный отец и женственная мать, и они очень разумны, но сами по себе все равно ничего хорошего они не сделают. Не говоря о том, что во многом дети с нас берут пример, а пример-то наш отрицательный. Я и сейчас, например, вижу множество всяких плохих привычек у своих детей, которые буквально у меня почерпнуты. Я часто в душе молился Богу: «Господи, помилуй, покрой мою немощь, Сам воспитай моих детей».

А вот в приходе у Вас есть какая-то направленность, чтобы мужчины включались в окормление детей, в воспитание, в руководство?

Ну, по возможности мы стараемся мужчин привлекать. Мы тоже знаем, что хорошо, когда мужчины участвуют в воспитании мальчиков. Но мужчин, действительно, мало, и на приходе тоже. И даже не столько их мало, сколько все уже рукоположены. Ведь сейчас не хватает священников. Иной раз задумаешься, сколько прошло хороших людей через наш приход и как они могли бы у нас на стройке работать и в воскресной школе преподавать, а они все рукоположены, кроме тех, кто второй раз женаты, или у которых жены второй раз замужем, или тех, у которых характера не хватает, ревности не хватает. Поэтому, трудности, конечно, в воскресной школе есть, мужчины очень нужны. Стараемся выискивать их, но плохо получается. Если только Бог найдет.

На Рождественских чтениях мы слушали отца Бориса Ничипорова, который, по-моему, даже на Вас ссылался в своем опыте. У него хор церковный, где дети поют, и он говорил, что у него мальчики поют отдельно от девочек, и что такая установка — специально.

Да, мы тоже к этому пришли. Все очень просто. Подростки (особенно мальчики, но девочки тоже) в определенном возрасте в присутствии друг друга становятся почти неработоспособными. Потому что они друг на друга ориентированы, и вместо того, чтобы зани­маться пением, они друг перед другом что-то постоянно вытворяют. И многие муки у нас умень­шились, когда мы хоры разделили. Они общаются между собой, многие мероприятия, конечно, совместные, на службах они могут петь вместе, ведь нет мужской или женской церкви. Но и это не обязательно, могут и отдельно петь. Но заниматься им вместе трудно, слишком много они друг на друга внимания обращают. Вот такой опыт.

Батюшка, в двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет — нужно ограничивать общение девочки с мальчиками? Они на улице хотят гулять… Некоторые семьи ведь не пускают своих детей на улицу, даже до институтского возраста. А палка — о двух концах.

В нашей семье был период, когда мы детей вообще на улицу не пускали. Они гуляли только со мной, хотя это звучит, возможно, дико. Но поскольку их четверо, им скучно не было. На улицу мы их именно выводили. А то, приходит сын, рассказывает: вот, поймали девочку, задрали ей платье. Это еще довольно маленькие, они ничего с ней больше не сделали. А уследить-то невозможно, все это совершается не на глазах. Я особенных открытий не делаю. Но какое-то время детей вообще не пускали на улицу. И я не могу сказать, что это на них плохо повлияло. Но, повторю, в значительной мере проблемы не было, потому что их было четверо, они между собой играли, дрались, но не скучали.

Но это мальчики, а я спрашиваю именно про девочек и именно подросткового возраста.

Я считаю, что дети должны быть под любящим, но бдительным родительским оком, мы должны знать, с кем общаются наши дети и как они общаются. Я, конечно, не могу сказать: «Братья и сестры, не пускайте своих детей гулять, не давайте им ни с кем общаться». Для большинства семей это просто невозможно. Но то, что общение со сверстниками в школе и во дворе очень часто бывает не только вредным, но даже опасным, и то, что именно в общении с товарищами дети учатся рукоблудию, учатся курить, учатся пить, именно в общении со своими сверстниками они начинают принимать наркотики — это очевидный факт.

Я совершенно согласен с теми духовниками и авторами книг, которые говорят, что нельзя, чтобы дети замыкались в своем мирке, надо, чтобы они не чувствовали себя ущерб­ными. Но в этом смысле я могу сказать, что мои сыновья ущербными себя уж точно никогда не чувствовали, и то, что они не имели свободного общения со сверстниками, им, конечно, не повредило. И я думаю, что трудности в общении в школе возникают не из-за того, что дети не были в детском саду. Мои дети не были в детском саду, и никаких трудностей в общении с ребятами у них в школе никогда не было. Но это вопрос сложный и тоже индивидуальный. Ввести мой опыт в общее правило — получится гетто, это нехорошо. Каждый пусть действует, как может.

А можно чем-то нейтрализовать вредное влияние школы?

Очевидно, что полностью его не удастся нейтрализовать. Но Богу все возможно, мы молимся за своих детей. Нужно стараться, чтобы у них были какие-то занятия, стараться, чтобы, по возможности, был круг общения христианский. В значительной мере наша церковная музы­кальная школа создает такой круг общения. Обыкновенные мальчишки и девчонки, с обычными немощами, но, все-таки, нравственный уровень в среднем, конечно, гораздо выше, чем в обычной школе. Из-за некоторых поступков наших учеников мы ужасаемся, переживаем и скорбим, но понятно, что если уж сравнивать и говорить о среднем уровне, то он гораздо выше. Стараемся приучать детей к культуре, чтобы они имели вкус к хорошей песне, к хорошей живописи.

Но вообще-то только Бог защищает. Спасение — это чудо Божие, в каждом отдельном случае. Поэтому, я, например, радуюсь, что опыты с воспитанием собственных детей у меня заканчиваются. Потому что никогда не знаешь, чем это кончится. Родить — не проблема, а что дальше-то?

А как быть с телевизором?

Я считаю, что, когда люди не пристрастны к телевизору и свободно им пользуются, то могут без вреда для души иметь его дома. Скажем, в 19 часов я включил телевизор, посмотрел какую-то поучительную передачу, «В мире животных», например (какие сейчас еще передачи можно посмотреть, не знаю, потому что не. смотрю телевизор), и потом выключил его, скажем, в 20.15. Потом в конце недели еще раз включил, посмотрел «Клуб кинопутешествий» и опять выключил. Если кто-то так может, пусть пользуется. А кто не может, тому лучше его не иметь, чтобы не соблазняться. Я, например, так не могу, когда я был на Сахалине несколько месяцев, у меня стоял в гостиничном номере телевизор, и я смотрел, поэтому я дома его не имею. То, что он мне ни за чем не нужен, это я могу сказать, и что ничего хорошего в нем нет — это уж точно.

Я по должности благочинный, настоятель храма, общаюсь с людьми самого разного уров­ня. И я никогда не испытывал недостатка информации, так, чтобы мне со светскими людьми было трудно разговаривать, а тем более с прихожанами. Когда говорят, что телевизор нужен для того, чтобы быть информированным, это просто неправда. А то, что без него лучше — это однозначно. Речь может идти о большем или меньшем вреде.

Другое дело, что, опять-таки, как Бог дает, потому что может быть такая ситуация, что придётся и купить телевизор. Много в чем пришлось нам нашим детям уступать, но без телеви­зора обошлись, а без чего-то не обошлись. Они, когда были маленькие, читали Диккенса, читали Толстого, читали Достоевского, а потом, с возрастом, стали читать книги похуже, то есть, в тринадцать лет он читал Диккенса, а в пятнадцать лет ему скучно Диккенса читать. Купили Конан-Дойля, еще кого-то. Целые полки заставлены такой, средней, литературой.

Я считаю, в этой области надо отступать в порядке. Во время Великой Отечественной войны не было же так: немцы перешли границу и все сразу убежали во Владивосток. Отступали, далеко отступили, но отступили в порядке, отступили, сжались, потом пошли наступать. Так и здесь, перед давлением мира приходится отступать, но должно быть именно отступление в порядке, а не предательство, вот в чем еще разница. Потому что одно дело — человек (я рассказывал про батюшку, который купил телевизор) — отступил именно ради духовного блага своих детей, ради мира, ради того, чтобы семья сохранялась в единстве, он отступил и совершенно правильно сделал, а если он под этим предлогом покупает телевизор, чтобы самому смотреть что ни попадя, то он согрешает. Здесь дело-то не в телевизоре, а в нашем от­ношении к делу спасения своей души.

Вы сказали, что ребят у Вас четверо, они могли драться и так далее. Я просто в лагере один раз встретился с такой ситуацией: была предложена игра мальчишеская, где и потолкаться и попихаться можно было. И один человек стал возмущаться, говоря, что у монахов даже лишнее прикосновение к телу человека дерзостью считается, что этого нельзя допускать. Я, например, не вижу ничего особенного, если ребята в игре начинают не только словами объясняться, а где-то и столкнутся.

Но они же не монахи. Есть огромная разница между игрой и дракой, и это, конечно, всегда очень чувствуется. Я у своих ребят тоже это различаю. Приведу один забавный случай: как-то раз мои Вася с Пашей подрались, маме надоело, она их разогнала. Вася в одной комнате, Паша в другой, мама между ними в третьей комнате. И вот, она сидит, читает книжку, слышит шорох и видит: Вася ползет к Паше, тихо по полу ползет для того, чтобы подраться. По­нятно, что это все игра в форме драки, такая сравнительно беззлобная возня. Действительно, у мальчишек это есть. Но с этим можно особенно и не бороться. Что я имею в виду? Что значит такая допустимая драка? Вот они подрались, покричали, потом я дал каждому по подзатыльнику, они садятся, продолжают играть в то, во что они раньше играли. Это обычная мальчишеская энергия выплескивается. Конечно, было бы лучше, если бы они непрестанно мо­лились, а не дрались. Действительно, лучше, но нету этого — как факт. Что же касается такой вражды, когда они не любят друг друга, когда один другого систематически обижает, это, конеч­но, очень плохо.

У меня вопрос, скажем так, хозяйки и жены. У Вас дома, в семье, был бытовой уклад? То есть «мы печем пироги сегодня, мы делаем уборку тогда-то». Четкое распределение обязанностей было ли?

Хозяйством у нас принципиально занималась только жена, и я не могу сказать, что она всегда была этому очень рада, но когда я пришел в Церковь, то первое, что я понял — я не должен ничего делать по дому. Я считаю, что когда мужчина занимается домашним хозяйством, то семья разрушается. Но был период, когда я очень много делал по дому, скажем, жена болела, и мне приходилось и убирать, и стирать, в магазин ходить, собственно, делать все. Но она знала, что я помогаю не как муж, а как брат — как брат во Христе я ей оказываю по­мощь. Какие-то обязанности, естественно, я брал на себя — по нашим обстоятельствам, а не потому, что ей лень было этим заниматься. Я не буду описывать, это неважно, в каждой семье по-своему. Какие-то вещи я делал. Что касается детей, то они в домашнем хозяйстве тоже участвовали, маме помогали.

Какова роль уклада в семейной жизни?

Я считаю, что уклад нужен. Вообще строй только помогает, но, с другой стороны, люди все разные, поэтому кто-то может жить в таком укладе, который мне естественен, а кто-то, может, просто затоскует, и, может быть, ему и нужно жить как-то расслабленно.

Мне очень понравился положительный опыт Владыки Антония Блюма.

Он вспоминал про свою семью и говорил, что никогда ему мама или бабушка не говорили: «Пойди помой посуду». А говорилось: «Пойдем, помоем посуду».
Хорошо, когда есть совместный труд, когда дети видят в родителях положительный пример.

Невозможно научить ребенка чему-то хорошему, если на словах учим, требуем, а сами делаем противоположное. Это относится ко всему, в том числе и к домашнему хозяйству.

Так получилось, что у нас поздний ребенок, ему три с половиной года, он такой энергичный, и он все время дергал, тряс маму, а она этого не переносит. Тогда я ему ска­зал: «Ты меня тряси. Мама этого не любит, а мне все равно». И вот теперь мне стоит войти, он на меня набрасывается с кулаками, по животу меня бьет, до тех пор, пока «не лишится сил». Я, в общем, не возражаю.

Мне кажется, здесь очень трудно соблюсти меру. Я бы не разрешал это вообще никак. Существует еще момент телесной привычки. Умом он, может, понимает, папа ему объяснил, что это просто такая игра. Но то, что он бьет отца, эти самые движения как-то на его душу воздействуют. У него возникает определенное отношение к отцу. Мне кажется, здесь разруша­ется уважение. Я думаю, что тут необходим жесткий запрет, то есть даже в явную шутку не дол­жен ребенок руку поднимать ни на мать, ни на отца. Вообще на старших, но в первую очередь на мать и отца. «Чти отца твоего и матерь твою». Чти! Не сказано: «Уважай». «Люби» — всех ближних должны любить. Уважать, может быть, и не за что даже отца. Мало ли, отец — ал­коголик, живет под забором. Уважать, действительно, не за что. А чтить надо, однако же. Мне ка­жется, что здесь не нужно это допускать, ни словом, ни делом… Никакого непочтения, а тем бо­лее оскорбления не должно быть, и даже в шутку. «Папка — дурак» он не должен говорить ни в каком смысле.

Вероятно, у меня несколько идеалистическое ощущение, но раньше жизнь была более напряженная в смысле физического ритма и менее напряженная в смысле стрессо­вом. И в крестьянской семье успевали очень много: у них и корова, и огород, и пчельник, и сад, и у купцов день был так расписан, все так загружены, а сейчас впечатление общей расслабленности. Такой ритм утрачен, и, может быть, от этого и бедность нашей страны в целом? И дети-то тоже разные по темпераменту.

Вот одного, который де­рется, надо загружать побольше, чтобы эта энергия куда-то уходила, а другому, вроде, ничего и не надо; даже два ребенка в семье — совершенно разных. Нужен ли какой-то ритм дел, чтения и всего остального, чтобы они напряженно себя чувствовали?
Или оставить все идти своим чередом, потому что в школе и так все перегружены, только, к сожалению, перегружены одним чрезмерно, а другим недогружены вообще.

У человека должен быть отдых, но, по возможности, не должно быть рассеяния. Одним и тем же словом «расслабление» называются две разные вещи. Одно дело, человек устал, лег и расслабился, поспал даже часок, но потом он встал и начал что-то делать. А я по себе знаю, бывает, так отдохнешь, что после этого еще больше устаешь. В психологии есть понятие «структурирование времени» , то есть у человека все время должно быть занято, и должна быть, по возможности, перемена занятий, а не просто какое-то балдение.

Нужно ли себя и детей заставлять через «не могу»?

У нас в жизни все должно быть осмысленным, поэтому если, скажем, я себя буду застав­лять через «не могу» бежать четыре километра, вряд ли нужно это делать, потому что у меня нет такого долга — бежать четыре километра. Но если в десять часов вечера меня зовут причащать умирающего, значит, надо встать и пойти, даже если я плохо себя чувствую.

Так же и с ребенком: я устал и, скажем, хочу пойти прогуляться. А у меня сын-двоечник в кои-то веки сделал домашнее задание. И счастливая мать приходит и говорит: «Вот, проверь, что он здесь нацарапал». Ну и что же, надо отложить прогулку, это мой долг родительский — за­няться этими домашними заданиями. То есть когда Господь от нас чего-то требует, то мы должны это делать несмотря ни на что. Я стараюсь (не всегда успешно), чтобы мое время было всегда занято. Например, отдыхом, но занято отдыхом. Потому что (это уже не моя мысль, это общее место у всех святых отцов) дух уныния — один из самых страшных врагов. Для монахов это просто гибель, но я думаю, что и для мирян опасно состояние, когда ничего не хочется делать: ни молиться, ни читать, ни работать, ни отдыхать.

Батюшка, у меня дочка старшая учится, много времени на это тратит, и всю домашнюю работу я выполняю сама. Но я стала замечать, что, так как я ее все время освобождала от домашних дел, она от них старается увильнуть. И когда я прошу ее помочь, она мне отвечает что, мол, ей учиться надо, я и рукой махну — надо, значит, надо.

Я думаю, она Вас просто надувает. На самом деле, у человека вполне может хватить времени и на учебу, и на работу.

Каждый день надувает?

Нет, когда-то давно это сделала первый раз, а теперь этим пользуется.

Но значит, я сама себя надула, я просто считала, что я все лучше сделаю, зачем ее отрывать.

Дело в том, что она не должна была об этом знать. У нее не должно быть установки, что раз она учится в институте, то может все свалить на маму. Можно было потихоньку, тайно, устроить так, чтобы большую часть работы делали Вы, но и у нее были бы обязанности, а не так: вот я, умная, учусь, а ты, мама, дура, подметаешь пол.

То есть, постоянная какая-то обязанность, которую она должна изо дня в день выполнять?

Конечно, мелкие обязанности обязательно, тем более у вас дочь, будущая женщина. Она должна участвовать в уборке, в готовке еды. По дороге в институт вполне можно зайти в магазин, дома постирать можно, пол подмести — какая это трудность? На помойку сходить ведро вынести — времени совсем мало занимает.

Но у нас все время споры из-за этого происходят.

Потому что ей лень, и не надо это объяснять тем, что она учится. Другое дело, что, может быть, Вы просто не можете ее заставить.

Но мне настаивать на том, чтобы она все-таки выполняла какие-то обязанности?

Если можно настаивать, то лучше было бы исправить это положение. Если еще не поте­рян контакт и можно с ней как-то договориться. Но она взрослая, может быть, уже и нельзя настаивать. Надо радоваться, что она не бьет Вас. Ну, терпите все.

У нас общеобразовательная православная школа. Мы существуем второй год, разработана концепция, программа на ее основе. Возник вопрос о православных традициях. Вы сказали, что надо жить в укладе, создавать его. Мы стараемся такой уклад создавать в нашей школе. Именно в православных традициях мы находим истоки нравственности, ведь культура, история, вся наша жизнь — исходят из православных традиций. Но в следовании этим традициям мы идем в определенной степени стихийно, а ведь их очень много: женщинам при молитве покрываться, на Пасху красить яйца — невозможно все изучить, и мы боимся упустить что-то важное. Нельзя ли каким-нибудь образом сформулировать это, основополагающе и в то же время конкретно? Или, может быть, Вы посоветуете какую-нибудь книгу?

Мне кажется, что главная ошибка в том, что вообще сформулирована задача вводить в школу православные традиции.
Это похоже на ситуацию, когда девушка выходит замуж и думает: «Я должна любить своего мужа» Мне кажется, что всё должно быть очень просто и естественно. У нас в школе традиции, конечно же, есть. Ну, скажем, взять паломническую поездку. Сели в автобус, пропели «Царю Небесный», благословились, поехали. Перед едой помолились.
А какие нужно еще изобретать традиции? Что касается Пасхи, и так все знают, что надо красить яйца и печь куличи, покупать творог. Не надо ничего искусственно выдумывать. А вот если у вас есть какие-нибудь профессионалы, то они могут детей танцам учить, хороводам, сарафаны шить — как элементы внеклассной работы с детьми. Мне кажется, эти традиции существуют сами по себе, и все происходит очень естественно.

Бывает, что к нам в школу приводят детей люди не очень воцерковленные. Они читают нашу концепцию, нашу программу. Православному человеку, воцерковленному, нечего объяснять про традиции, он сам знает все. А если родители раз в полгода причащаются? Они прочли нашу концепцию: «православные традиции» — да, это вроде «красить яйца под Пасху», что-то еще подобное вспомнили — теперь им все понятно. А потом, когда дети начинают учиться, возникают какие-то новые вопросы. И поэтому хотелось бы (тем более, что у нас уже третий набор), чтобы родителям было ясно с самого начала, что они привели своих детей именно в православную школу. Они думают так: «Будет батюшка приходить, рассказывать о нравственности, да и мы тоже вроде верующие, крещеные, вот в другой школе сорок человек в классе, а здесь всего двенадцать, там драться будут и тому подобное, там наркотики, а здесь православная школа».

Но ведь на самом деле православная школа — это гораздо серьезнее, чем такие соображения. Мы хотим, чтобы наши дети и их родители были более воцерковленными людьми и более глубоко рассуждали, более высокие задачи ставили, чем вот эти — только чтоб не драться и наркотиков не было. А родители не хотят воцерковляться. А общинная жизнь — это тоже православная традиция, тоже уклад.

Мы с Вами о разных вещах говорим: создание уклада, воцерковление людей и крашение яиц. Это совершенно разные вещи. С вашим внутришкольным укладом никаких проблем нет. Воцерковление людей — это вообще дело Божье. И я, честно говоря, если раньше ставил такую задачу в нашей школе, то сейчас уже и не ставлю, потому что в конце концов, все сводится к тому, что надо жить. Как у Пастернака сказано, «быть живым, живым и только». Пото­му что — как я могу поставить задачу воцерковления не только что родителей, а даже детей, своих собственных детей? Я могу только сам быть православным человеком, жить духовной жизнью. Естественно, дети — часть моей жизни. Господь мне благословил, и это моя обязан­ность перед Богом — их воспитывать. Но какие могут быть методы воцерковления? Никаких методов воцерковления, конечно, нет. Ни детей, ни родителей. Оно само собой происходит. Само собой— в том смысле, что Бог воцерковляет. Мы хотим — и это добрые чувства — в этом поучаствовать, чтобы через нас воцерковлял, а не губил, скажем так. Но мне кажется так: сами вы люди православные, школа у вас православная; и если Богу будет угодно, будут дети воцерковляться, и за ними будут и родители. А таких задач мы даже и не ставим.

Батюшка, бывает так, что детки идут, слава Богу, Божьим Промыслом, но родители начинают сопротивляться этому, православие воспринимают как игрушку. Это проблема очевидная, она сейчас распространена.

Ну, бывает и так. Но это конкретные люди. Вот когда ко мне приходит какой-нибудь кара­пуз (независимо от того, из какой он семьи, из церковной или не из церковной) и спрашивает, на­пример, как ему поститься, я говорю, что поститься надо так, как мама тебя кормит: тебе вот десять лет, ты еще человек не самостоятельный, что тебе мама или папа даст, то ты и должен есть. Ну, если Господь кого-то из детей избирает в мученики, то Он, конечно, без меня сделает его мучеником…

Не надо пытаться что-то насильно внести в чужую семью: я представляю, скажем, такую ситуацию: я человек нецерковный, сын у меня пошел в школу, и вдруг он приносит мне какие-то куличи и пасху, или вдруг он икону мне на полку ставит: у меня там «Deep Purple», понимаешь, стоит, а он тут — не пойми чего. Понятно, что они будут противиться. Мне кажется, что надо просто жить с ними в школе, то есть не надо вам лезть к ним в дом-то.

-??????-