Распятие Иисуса Христа
День, с утра знойный и погожий, к полудню начал хмуриться. С северо-запада плыли тучи, темные или красновато-медного цвета, небольшие, но густые, словно чреватые грозой. Между ними еще просвечивала глубокая лазурь неба, но можно было предвидеть, что тучи вскоре сольются и окутают весь горизонт. А пока солнце окаймляло их зазубрины огнем и золотом. Над самым Иерусалимом и прилегающими к нему пригорками еще расстилалась полоса ясного неба, внизу воздух был неподвижен.
На высоком плоскогорье, называемом Голгофой, там и здесь стояли небольшие кучки людей, которые поспешили занять места раньше, чем шествие с осужденным на распятие Господом двинется из города. Солнце освещало широкое каменистое пространство, пустое, бесплодное и печальное. Общий однообразный, серовато-жемчужный тон нарушала только сеть расщелин и обрывов, тем более черная, чем более яркими лучами солнца освещалось плоскогорье. Вдали виднелись высокие холмы, одинаково бесплодные, окутанные голубой дымкой дали. Ниже, между стенами города и плоскогорьем Голгофы, лежала равнина, усеянная скалами, но уже не такая пустынная. Там из расщелин, в которых скопилось сколько-нибудь плодородной земли, выглядывали фиги с редкими и жалкими листьями. И там и здесь виднелись постройки с плоскими кровлями, прилепившимися, словно гнезда ласточек, к каменным стенам, и сверкающие своей белизной гробницы.
Ныне, по случаю приближающихся иудейских праздников и наплыва жителей провинций, около стен выросло множество шалашей и палаток — целый табор, кишащий людьми и верблюдами.
Отдельные кучки людей, с утра поместившихся на Голгофе, то и дело обращались к Иерусалиму, откуда шествие должно было выступить если не сейчас, то через несколько минут. Наконец оно показалось, направляясь прямо к Голгофе. Толпа была огромная, но и она, казалось, таяла среди простора каменистой пустыни. Из открытых городских ворот выплывали все новые и новые волны людей, а по дороге к ним присоединялись те, которые ожидали за воротами. По сторонам народного потока сновали рои детей. Шествие меняло свой цвет и пестрело белыми одеждами мужчин и красными и синими головными уборами женщин. В середине сверкали мечи и копья римских воинов. Шум смешанных голосов доносился издалека и становился все более и более ясным.
Наконец громадная толпа приблизилась к самой Голгофе. Первые ряды людей начали всходить на пригорок. Толпа спешила, чтобы занять места поближе, не пропустить ничего из подробностей казни Христа, вследствие чего отряд воинов, сопровождавший трех осужденных, сильно отстал.
Первыми появились дети, преимущественно мальчики, полунагие, перевязанные куском тряпки вокруг бедер, с остриженными головами, за исключением двух локонов у висков, смуглые, с голубыми глазами и пронзительным говором. За детьми на пригорок хлынул первый отряд разнокалиберной толпы. Лица у всех горели от движения и от надежды на любопытное зрелище. Между тем, из города наплывали все новые и новые волны народа. В толпе виднелись зажиточные люди Иерусалима, которые держались в стороне от жалкой голытьбы предместий. Появились и крестьяне-землепашцы, которых предстоящие праздники привлекли в город с их семьями и котомками за плечами, добродушные и удивленные пастухи, в одеждах из козьих шкур. Ряды женщин перемешивались с рядами мужчин.
Наконец появился и Синедрион, а посреди него Анна, старик с лицом коршуна и красными веками, и тучный Каиафа в двурогой шапке, с золоченой таблицей на груди. Вслед за ними шли фарисеи: одни из них волочили ноги, умышленно натыкались на ходу на разные препятствия; другие были с окровавленными лбами, которые также нарочно бились головой о стены, или сгорбленные, как будто готовые принять на свои плечи грехи всего народа. Угрюмая важность и холодная свирепость резко отличали их от шумливой толпы простого народа.
Вдали шум усилился, раздался свист, вой, потом все сразу стихло. Послышались бряцание оружия, тяжелые шаги воинов. Толпа всколыхнулась, расступилась, и отряд, сопровождавший осужденных, медленно продвигался к Голгофе. Впереди, по сторонам и сзади ровным шагом шли солдаты, посредине видны были три перекладины крестов, которые, казалось, сами плыли в воздухе, потому что люди, несущие их, совсем сгибались под своей ношей. Легко можно было подумать, что между этими тремя людьми не было Христа: лица двух осужденных носили явные следы порока и преступления.
Господь шел за крестом в сопровождении двух стражников*. Он был в пурпурном плаще, накинутом сверху одежды, а на голове Его был терновый венец, из-под шипов которого показывались капли крови. Одни медленно стекали по Его лицу, другие засыхали на челе, наподобие ягод дикого шиповника или зерен коралловых четок. Христос был бледен и двигался медленно, неверными, ослабевшими шагами. Он шел среди издевательств толпы, как будто погруженный в задумчивость, заходящую за пределы видимого мира, словно уже оторванный от земли, не слыша криков ненависти, со всепрощением, переходящим меру человеческого прощения, с состраданием, превышающим меру человеческого сострадания, уже облеченный бесконечностью, вознесенный над уровнем земного зла, кроткий и скорбящий великой скорбью всего мира.
Толпа, рвущаяся к Господу, тесным кольцом окружила солдат, и они должны были сомкнуть свои луки, чтобы охранять осужденного от ярости народа.
Повсюду можно было видеть простертые руки со стиснутыми кулаками, глаза, чуть не выходящие из орбит, сверкающие зубы, растрепанные бороды, пенящиеся уста, извергающие проклятия. А Он, оглянувшись вокруг, как будто хотел спросить: «Что Я вам сделал?» — поднял к небу глаза и молился.
Осужденного повели вперед, на место, где в расщелине скал уже были укреплены три столба, которые должны были служить основаниями крестов. Римская стража пустила в ход свои палки, чтобы отогнать на приличное расстояние толпу, мешающую исполнению казни. Начали привязывать двух разбойников к боковым крестам. Третий крест стоял посредине, а на верхушке его была прибита белая таблица, которую колебал все более и более усиливающийся ветер. Когда солдаты, приблизившись к Назорею, стали снимать с Него одежду, в толпе раздались крики: «Царь, Царь! Не поддавайся. Царь!.. Где же Твои полчища?.. Защищайся!»
По временам раздавались взрывы смеха, казалось, вся каменистая площадка вдруг разражалась порывом могучего хохота. А Осужденного тем временем повергли навзничь на землю, чтобы прибить Его руки к поперечине креста и потом вместе с ней поднять на главный столб.
Солдаты, приставив к рукам Господа гвозди, начали ударять по ним молотками. Послышался тупой звук железа о железо, который сменялся более ясным звуком, когда острия гвоздей, пройдя сквозь тело, начали углубляться в дерево. Толпа стихла. Христос оставался безгласен, и на верхушке площадки раздавались только зловещие и страшные удары молотка.
Наконец работа была окончена, и тело Казнимого вместе с поперечиной поднято кверху. Римский сотник певучим однообразным голосом отдавал надлежащие распоряжения. Один из солдат начал прибивать к столбу стопы Господа.
Потом распяли двух преступников: одного по правую, а другого по левую сторону. Над головами распятых поставили дощечки с обозначением их имени и преступления. На дощечке, прибитой к кресту Господню, Пилат написал: «Иисус Назарянин, Царь Иудейский». Эта надпись была сделана на еврейском, греческом и римском языках. Судя по ней, приехавшие на праздник еврейской Пасхи, особенно чужестранцы, могли подумать, что Распятый на кресте был действительно царь иудейский. Первосвященники поняли, что это сделано им в насмешку, и просили переменить надпись. «Напиши, — просили они, — не царь иудейский, а выдававший себя за царя», — но Пилат ответил: «Что я написал, то написал».
Между тем, воины, окончив распятие, поделили между собой одежды Христа, причем хитон Спасителя достался одному из них по жребию. Так исполнилось пророчество Священного Писания: «Делят ризы Мои между собою, и об одежде Моей бросают жребий» (Пс. 21, 19). Окончив раздел, солдаты стали подле крестов стеречь распятых.
— Отче! Прости им, ибо не знают, что делают, — послышалось с креста.
Было около шести часов дня*. Облака, которые с утра клубились на небе, теперь закрыли солнце. Отдаленные пригорки и скалы, до сих пор горевшие нестерпимым блеском, сразу угасли. Свет начинал меркнуть. Зловещий медно-красный сумрак окутывал всю окрестность и сгущался все более и более, по мере того, как солнце глубже заходило за громадные тучи. Казалось, кто-то сверху сыплет на землю тяжелую, подавляющую темноту. Жгучий ветер рванул раз-другой и потом стих. Воздух становился невыносимо душным.
Вдруг и эти красноватые отблески потухли среди царящей тишины. Те, которые пришли вместе и затерялись в толпе, начали окликать друг друга. И там и здесь раздавались встревоженные голоса:
— Ой-ах! Не правого ли это человека распяли?
— Он проповедовал истину… Ой-ах! Кто-то крикнул:
— Горе тебе, Иерусалим!
Вдруг вся земля затряслась…
Поток молний вырвался из глубины туч, наподобие толпы огромных огненных фигур. Голос народа стих, или, вернее, затерялся среди свиста вихря, который с неслыханной яростью поднялся разом и начал срывать с людей одежды и разбрасывать их по равнине.
— Земля трясется! — опять слышалось в толпе. Одни бросились бежать, других страх приковал к месту, и они стояли, остолбеневшие, без мысли, с одним только смутным сознанием, что совершилось что-то страшное. Но к девятому часу мрак вдруг начал редеть. Вихрь гнал тучи, развивал и свивал их, и разрывал вновь, как гнилые лоскутья. Свет усиливался все более, наконец темная завеса туч разорвалась, сквозь образовавшуюся расщелину на землю хлынул поток солнечных лучей… и все проявилось: и пригорок, и кресты, и испуганные лица людей.
— Отче! В руки Твои предаю Дух Мой…
Г. Сенкевич. «Пойдем за Ним»
